ЮМЭМАКУРА БАКУ

Юмэмакура Баку. Онмёдзи. Книга 2. Рассказ 5.
Они-но Комати

1

Вокруг царила весна. Поля и горы таяли в зеленоватой дымке. На веточках деревьев проклюнулась свежая листва, поляны покрылись едва проросшей травой - от этой нежной зелени захватывало дух. По сторонам дороги распустились дикие лилии, а кое-где были рассыпаны по земле точки мелких голубых цветочков вероники. То тут, то там рядом с отцветающей сливой уже цвела сакура, причем на большинстве деревьев уже раскрылось три четверти всех цветков.
- Как красиво, да, Сэймей? – выдохнул очарованный Хиромаса.
- Не плохо. – Сэймей с рассеянным видом шел рядом с Хиромасой по пологой горной тропинке. Над их головами сплетались ветки дубов и вязов, и тени веток вместе с солнечными бликами образовывали на белом легком каригину Сэймея прекрасный узор.
Это были земли Хаясэ.
Совсем недавно Сэймей и Хиромаса высадились из повозки, запряженной быками, оставили и быков, и повозку, и сопровождающих, договорившись, что за ними приедут на следующий день в это же самое время. И вот уже дорога стала не проходимой для бычьей упряжки.
- Эй, Сэймей! А ты не искренний!
- Это в чем?
- Ну, я говорю: «Красиво как!», а ты делаешь безразличный вид: «не плохо» и все такое…
- Обычный вид. Я такой всегда.
- То есть ты всегда безразличный?
- Да.
- Когда на лице отражается все, что есть на душе: вот вижу хорошее – и хорошо, вижу красивое – красиво, тогда это лу… - и тут, договорив до этих слов, Хиромаса захлопнул рот.
- Тогда это – что?
- Утомительно! – коротко закончил Хиромаса. Сэймей громко рассмеялся.
- Почему ты смеешься?
- Хиромаса, ты обо мне беспокоишься?
- Н-ну.
- Смотри, ты мне сказал: «искренне выражай то, что чувствуешь в душе», и я засмеялся. Тогда ты говоришь мне: «почему ты смеешься?» Ну и что же мне делать тогда, а, Хиромаса?
Конечно, они не ссорились, и даже не спорили. Так, просто, болтали, перебрасываясь короткими фразами.
- Ладно, оставим это. Скоро уже? – спросил Сэймей, и Хиромаса ответил:
- Еще чуть-чуть.
Сэймей и Хиромаса шли в храм под названием Сикоин, маленький храм, в котором то и была всего одна резная деревянная статуя Будды Канон в 3 сяку величиной в главном храме, да жил один монах по имени Нёсуй.
Преподобный Нёсуй появился в усадьбе Сэймея два дня назад, его привел Хиромаса.
- Это – преподобный Нёсуй, человек, которому я, Хиромаса, очень многим обязан. – Так сказал Хиромаса Сэймею. – Он живет один, в горах, в храме Сикоин, и, судя по всему, оказался в очень сложной ситуации. Я расспросил его, Сэймей, и это дело, мне показалось, по твоему профилю. Ну и вот, я сегодня привел его с собой. Прошу, можешь выслушать его?
От монаха Сэймей и Хиромаса услышали следующее.
Нёсуй пришел в храм Сикоин два года назад.
Собственно говоря, это был храм секты Сингон, там когда-то жил служка, который в меру своих способностей читал в храме сутры, но служка умер, и после его смерти не нашлось никого, кто бы пошел в тот храм. Два года назад это был заброшенный храм, предоставленный всем ветрам. А потом туда пришел Нёсуй.
Нёсуй раньше был придворным музыкантом, играл на «сё» - бамбуковой свирели из семи трубок, и на других инструментах тоже, но однажды он вступил в связь с женщиной высокого происхождения. А у той женщины был муж... Когда все это открылось, Нёсуй был изгнан из дворца. Он прибился жить в храм знакомого монаха из секты Сингон, глядя да подражая, запомнил сутры, научился, по меньшей мере, хорошо копировать действия монахов, и тогда прошел формальное пострижение. И как раз в это время он узнал, что в Хаясэ есть заброшенный храм, и решил там поселиться.
Итак, он починил главный храм, залатал кое-где другие постройки, каждое утро читал сутры, и вот, в то время, когда он кое-как оборудовал все так, как должно было быть в храме, Нёсуй обратил внимание на одну странность – такая вот история.
Каждый день, часов после 12, откуда ни возьмись появлялась изящная старушка, оставляла перед главным храмом подношение - цветы, плоды, ветки деревьев, и уходила. Бывало, Нёсуй замечал старушку, бывало – нет, но перед крыльцом храма каждый день откуда-то брались ветки деревьев и плоды. И так день за днем.
Если монах видел старуху, он здоровался, та отвечала, но ни о чем особенно они не разговаривали. Нёсуй, конечно, был заинтригован: по какой же причине старуха так поступает, но, опасаясь, что это может быть такая история, которую нельзя рассказывать людям, он тем более и не пытался узнать ее, и так незаметно прошло два года. За это время желание монаха узнать, что это за старуха, крайне возросло. Он не знал, кто она по происхождению, но то, что она приходит одна, без сопровождающих, в такой маленький храм, каждый день, день за днем, и в дождь, и в снег, без исключений – все это точно не просто так.
А еще, вдруг она не человек, а оборотень?
Как бы там ни было, но хотя Нёсуй и был монахом, когда он думал об этой женщине, кровь в его венах становилась горячей. И вот, однажды, не стерпев более, Нёсуй обратился к старухе.
- Послушайте, почтенная! Спасибо Вам за то, что Вы каждый день приносите к храму дары – цветы и ветки. И я прошу прощения за свою назойливость, но скажите мне, наконец, кто же Вы?
Когда он так спросил, старуха почтительно поклонилась:
- Наконец то Вы заговорили со мной! Я живу на запад отсюда, в Итиварано. И есть у меня, с Вашего позволения, причина, чтобы каждый день приходить сюда. «Но, может быть», - думала я, - «я Вам мешаю?» – и все ждала, что смогу спросить Вас об этом, если Вы однажды заговорите со мной. И вот, наконец-то, сегодня, Вы изволили ко мне обратиться! – голос ее, жесты, все было чрезвычайно мягким и выдавало очень хорошее воспитание.
- Да нет, что Вы! Ни чуть Вы мне не мешаете! Но, может быть, если это Вас не затруднит, Вы могли бы мне объяснить причину, по которой Вы каждый день проделываете такой длинный путь?
- Ах, как я благодарна, что Вы об этом спросили! Я Вам все расскажу без утайки. Но и у меня к Вам есть нижайшая просьба, почтенный служитель божий: могли бы Вы завтра в этот же час прийти в мою скромную обитель в Итиварано? – и старушка объяснила монаху место, где в Итиварано находится ее дом. – Там есть две огромных старых сакуры. И между ними стоит мой дом.
- Непременно! – обещал Нёсуй.
- Только Вы обязательно приходите! – наказав так еще раз, старуха ушла.
На следующий день Нёсуй пошел в то самое место, о котором ему было сказано, в уговоренное время. Пришел – и видит: действительно, растут два огромных старых дерева сакуры, и, точно так, как сказала старуха, между деревьями стоит маленькая хижина. Над ее крышей раскинулись ветви с наполовину распустившимися цветками.
- Эй! – позвал Нёсуй, послышалось шевеление, и из хижины вышла давешняя старушка. Когда Нёсуй пригляделся, он увидел, что старушка даже была накрашена.
- Как хорошо, что Вы пришли! – старуха взяла монаха за руку и попыталась завести в дом. В ее жестах и походке сквозило что-то очень элегантное, явно не старушечье. Казалось, что от нее шел изысканный аромат. Нёсуй вошел внутрь, и увидел, что в дальнем углу этой крошечной, чистенькой комнатки было разостлано ложе и стояли чашечки и кувшин с саке.
- Прошу Вас, сюда…
Нёсуй торопливо попытался удержать тянущие его руки и спросил:
- Что Вы собираетесь делать?
Старуха плотоядно ухмыльнулась:
- Ах, неужели же Вы собираетесь убежать, ведь мы зашли уже так далеко? – и она пронзила монаха страшным взглядом, сжимая его руку в своих руках. Она не отпускала руку даже не смотря на то, что Нёсуй старался освободиться. – А может быть тебе противно потому, что я – старуха? Посмотри! А если я буду такой? – и пока она это говорила, со старушечьего лица, на которое смотрел Нёсуй, прямо на глазах исчезли все морщины, и оно превратилось в лицо юной, красивой девушки.
- Ну, как я тебе такая? – девушка посмотрела на монаха и улыбнулась. Нёсуй осознал: «Она и правда оборотень!» и изо всех своих сил постарался освободиться от рук девушки. Но чем больше он вырывался, тем сильнее становились женские руки, сжимавшие его руку, такими сильными, каких не может быть у женщины.
Девушка впилась взглядом в монаха:
- Противно? – спросила она вдруг мужским голосом. Нёсуй отпрянул назад, а женщина потянулась за ним:
- Ему противно! Ему – противно! Даже этому гнилому монаху ты противна! Пусть он возбуждался, когда видел, как ты приходила в храм, здесь, сейчас – где его возбуждение? – из алых девичьих губ вырывался мужской голос.
- Что же ты противишься? – на этот раз сказала женщина.
- Нет! Нет! Не уходи! Я тебя ни за что не отпущу! – снова женский голос. И тут же, с этих же самых алых губ раздался громкий мужской смех. Мужчина словно издевался над женщиной:
- Ха-ха-ха-ха!
Это то уж точно оборотень! Нёсуй очень испугался и стал шептать про себя слова сутры «Хання»: Кан дзи дзай босацу гё дзин хання парамита дзи.
И вдруг женское лицо исказилось!
– Ах! – сила женских рук ослабла. Нёсуй скинул поскорее державшие его руки и убежал.
В тот же вечер. Кто-то тихонько поскребся в дверь дома, где спал Нёсуй. Он проснулся, спросил:
- Кто там?
- Ах, это я, женщина из Итиварано. Откройте, пожалуйста! – раздался голос той самой женщины.
«Эта женщина – демон-они, она пришла меня убивать!» - испугался Нёсуй, спрятался под футон и от всей души начал молиться.
- О! Он тебя не хочет! Смотри, даже такому никчемному мужичонке ты противна! – на этот раз снаружи раздался мужской голос.
- Господин Нёсуй, отворите, пожалуйста!
- Господин Нёсуй!
- Господин Нёсуй.
- Эй!
- Господин Нёсуй! – какое-то время слышались мужской и женский голоса, зовущие монаха, но потом, наконец-то, они стихли. Нёсуй был ни жив, ни мертв, и даже после того, как стихли голоса, продолжал до утра читать сутры.
А на следующую ночь все снова повторилось. Днем старушка перестала приходить, но с наступлением ночи женский голос снова раздавался под дверью.
И вот, Нёсуй, не выдержав, пошел за советом к Хиромасе.
- Вон там, Сэймей! – Хиромаса остановился и показал пальцем вперед. Там, спрятавшись за ветвями вязов, виднелась крыша храма.

2

Постелив круглые подушки на доски пола в главном храме, друг напротив друга сидели Сэймей, Хиромаса и Нёсуй. Стоявшая на алтаре в глубине храма статуя Будды с безмятежной улыбкой смотрела на собравшихся.
- Итак, она точно приходила сегодня ночью, как и раньше? – спросил Сэймей.
- Да, - кивнул Нёсуй. Как обычно, слышались смешивавшиеся мужской и женский голоса, а когда Нёсуй прочитал сутру, они незаметно и неизвестно когда испарились.
- А что с ветками и плодами, которые приносила женщина?
- Обычно, когда накопится несколько штук, я их сжигал, но сейчас у меня осталось кое-что, пока не сожженное.
- Можете мне это показать?
- Да, - Нёсуй встал и вышел из храма, но скоро возвратился, неся охапку веток. Он положил свой груз на пол.
- Ага, - Сэймей взял в руки одну ветку, - это же «каки», хурма … - прошептал он.
- А эти желуди – плоды пасании… - он брал в руки одну за другой ветки, лежавшие на полу. Низкорослый каштан. Ветка померанца – татибана.
- На этой ветке изначально были еще и цветы, - сказал Нёсуй.
- Хм, - Сэймей озадаченно покачал головой. – Однако, как же сложно это расшифровать.
- Расшифровать?
- Да. Что-то вроде бы понятное, но в то же время – не понятное. Нечто, что вот-вот, вроде бы, поймешь, но …
- Сэймей! Это же прямо как я, когда стихи получу и пытаюсь их разгадать! – воскликнул Хиромаса, и у Сэймея зажегся в глазах огонь.
- Хиромаса! Что ты сейчас сказал?
- Ну, я сказал, что это похоже на то, как я разгадываю стихи…
- Стихи?!
- Да. Стихи. А что такое?
- Потрясающе, Хиромаса! – громко воскликнул Сэймей. – Вот как! Стихи! - Сэймей выглядел так, словно смог проглотить нечто, застрявшее у него в горле.
- Что?
- Вот что! Это – стихи! Действительно! – Сэймей соглашался сам с собой.
- Сэймей, я вообще ничего не понимаю! Объясни проще! – слышал ли Сэймей слова Хиромасы или нет?
- Подожди, - он отстранил Хиромасу, и обратился к монаху:
- Преподобный Нёсуй, прошу Вас, приготовьте бумагу, тушечницу, тушь и кисть.
- Да, - Нёсуй так же ничего не понимал, как и Хиромаса. С озадаченным лицом он поставил перед Сэймеем требуемые письменные принадлежности.
- Хиромаса! У тебя уникальный дар! Наверное, ты родился в этом мире с даром, рядом с которым мои таланты и рядом не стояли! – растирая тушь говорил Сэймей.
- Дар?
- Да! Дар быть Хиромасой! А может быть сю. И твое сю, для моего сю, сю по имени Сэймэй, является дополнением. И если бы не было сю «Хиромаса», не было бы в этом мире и сю «Сэймей». – в голосе Сэймея звучала радость.
- Сэймей, мне, конечно, приятно слушать твои слова, но я и правда не понимаю, о чем ты?
- Ладно, подожди! – с этими словами Сэймей отложил тушечницу, взял в правую руку лежавшую рядом кисть, в левую руку взял листок бумаги, и легким и быстрым движением пробежал по бумаге кистью. Хиромаса и Нёсуй с глубоким удивлением взирали на него.
- Готово! – Сэймей отложил кисточку и устроил листок бумаги в нише токонома, развернув его так, чтобы Нёсуй и Хиромаса могли прочесть написанное. На листке еще мокрой тушью поблескивали слова:
Я – поэт, но четвертого ранга.
Пропитан ароматом померанца мой рукав.
- Ну вот, что-то такое, примерно.
- Нет, я не понимаю, Сэймей! Что это вообще такое?
- Не понимаешь?
- И я не понимаю, - сказал Нёсуй.
- Ну, в принципе, я и сам тоже не все понял, но если понять хотя бы это, то это может стать зацепкой для того, чтобы понять остальное.
- Нет, Сэймей, я вообще ничегошеньки не понимаю. У тебя дурная привычка – не объяснять толком. Не делай вид, что всей и так ясно, а объясни, прошу!
- Понимаешь, Хиромаса, я ведь и сам еще пока не все понимаю. Поэтому – подожди!
- Подождать?
- До сегодняшней ночи.
- А что случится сегодня ночью?
- Она, наверное, снова придет. Ну, эта женщина. Вот тогда у нее самой и спросим.
- Слушай, Сэймей!
- Ну же, подожди… - и Сэймей отвернулся от Хиромасы к монаху. – Преподобный Нёсуй, а кстати, у Вас не спрятано где-нибудь саке? Я тут подумал, может, пока мы ждем, когда придет эта ваша женщина, мы с Хиромасой могли бы выпить по чашечке…
- Ну, в общем, оно, конечно, саке, то, правду сказать, есть…
- Прекрасно! А на закуску к саке мы полюбуемся цветами и поговорим!
- Эй, Сэймей!
- Вот и решено, Хиромаса!
- Эй…
- Выпьем.
- Но…
- Выпьем.
- Ну…
- Выпьем.
- Ладно.
Так они и сделали.

3

Пока Сэймей и Хиромаса пили, пришла ночь. Ну, в храме они, само собой, пить не стали. Они пили в небольшом домике, больше похожем на хижину, стоявшем сбоку от главного храма. Это было место, где ночевал Нёсуй. Прихожая с земляным полом, очаг в углублении - все было сделано так, чтобы здесь можно было варить и жарить. Трое расселись на дощатом полу комнаты, постелив подушки вокруг очага в полу. Из этой комнаты можно было, раздвинув дверь, перейти сразу в главный храм.
- Это саке для гостей… - с этими словами Нёсуй отказался пить. Поэтому Сэймей и Хиромаса пили вдвоем. Хиромаса, сколько ни пил, все равно продолжал дуться, что Сэймей не объяснил ему смысл песни. Его закуской к саке стали ветки деревьев и плоды. Он брал их в руки, снова укладывал на пол, поглядывал на исписанный Сэймеем листок, снова подносил ко рту саке, шептал: «Не понимаю!» и пил.
Снаружи вроде бы поднялся ветер, и шептал о чем-то в ночной тьме.
Настала глубокая ночь.
На плошке-светильнике в нише дрожало крошечное пламя.
- Наверное, уже скоро, – сказал Сэймей, подняв глаза к темному потолку. На потолке от колебаний пламени плясали красные отсветы. На дощатых стенах тени трех сидящих мужчин вытягивались до потолка.
- Не понимаю я стиха, Сэймей! – вдруг сказал Хиромаса, - но…
- Что?
- Но та госпожа, что придет глубокой ночью, почему-то кажется мне очень несчастной женщиной.
- Да?
- В таком возрасте, в таком глухом месте, она живет в полном одиночестве, так ведь?
- Да.
- По какой-то таинственной причине она каждый день приносит в храм Каннон плоды и ветки, так ведь?
- Да.
- И тут, впервые, к ней обратился преподобный Нёсуй. «Милая дама! Как твое имя?» Может быть, так ей послышались слова монаха?
- Да.
- Поэтому, она захотела, чтобы преподобный Нёсуй ее получше узнал, она ведь попыталась приветить преподобного у себя в дому! А Нёсуй – убежал, и от разочарования она каждую ночь приходит сюда, так ведь?
- Правильно.
- А то, что она приходит только ночью, означает, что эта госпожа – не человек, а какой-то оборотень или что-то подобное, так? Но в таком случае она тем более несчастна. Мне так кажется!
- Хм.
- Я вот смотрел на эти веточки и плоды, пытаясь понять эту песню, и мне вот так показалось…
- Хиромаса! – сказал Сэймей. – Мне кажется, что ты, на самом деле, понял суть этого стихотворения гораздо глубже, чем я сам. – Как ни странно, Сэймей говорил очень серьезно.
Шум ветра за стенами все усиливался. И вдруг – почудилось, что кто-то постучал в дверь.
- Эй, господин монах! Господин монах? – послышался женский голос. Хоть он и был тихим, прерывающимся, но слышался из-за двери достаточно отчетливо. Нёсуй вздрогнул всем телом, и с беспокойством на лице повернулся к Сэймею.
- Откройте дверь, пожалуйста! Это я, женщина из Итиварано.
Сэймей сделал глазами знак монаху, чтобы тот не волновался, а затем поднялся, сошел на земляной пол прихожей, подошел и остановился около двери.
- Эй, господин монах!
Как только раздался голос, Сэймей откинул железный крючок и резко отодвинул дверь в сторону. В дверном проеме виднелась человеческая фигура. Из-за ее спины шквал ветра внес в тесное помещение бесчисленный поток розовых лепестков сакуры. Волосы Сэймея сдуло на спину, а пламя светильника затрепетало, грозя погаснуть.
Женщина была прекрасна.
Когда она увидела Сэймея, ее глаза растянулись вверх и в стороны, с треском лопнула кожа век и глазниц, и тонкой струйкой, словно слезы, потекла кровь. По сторонам лба с противным звуком прорвали кожу и стали вырастать рога.
- Проклятый монах! Ты решил изгнать меня с помощью онмёдзи? – завыла женщина. В этот момент Сэймей легкими шагами подошел к ней и вложил в ее руки исписанный стихами листок со словами:
- Прошу Вас, прочтите!
Женщина приняла лист бумаги, пробежала глазами и застонала. Прямо на глазах трех мужчин с ее лба быстро исчезли рога, а разорванные и поднятые вверх уголки глаз вернулись на место.
- О, боже! Это моя! Ох, это же мой! Моя! О! О-о-о, что же это! Нашелся человек, понявший смысл! Надо же, нашелся?
Как это было отвратительно! С алых губ женщины рвались два голоса, мужской и женский, смешиваясь и перебивая друг друга.
Женщина, сжимая листок бумаги в руке, застонала, закружилась как сумасшедшая в цветочной вьюге и – внезапно – пропала. На том месте, где стояли женщина и Сэймей, остался он один. И только сильные порывы ветра наметали в дом сугробы из лепестков сакуры.

4

- Короче говоря, Хиромаса, - попивая саке, Сэймей, понуждаемый Хиромасой, пустился в объяснения, - хурма, «каки», указывает на поэта Какиномото-но Хитомаро. Пасания указывает на Ямабэ-но Акахито.
- Что!?
- А что, ведь любой знает легенду о том, что у ворот усадьбы господина Хитомаро росла хурма, поэтому он и взял себе фамилию «Какиномото», то есть – «у корней хурмы». А легенда о том, что у могилы поэта Ямабэ-но Акахито выросла пасания тем более знаменита. Так что, когда я понял, что две этих ветки – слова, указывающие одно на Какиномото-но Хитомаро, а другое – на Ямабэ-но Акахито, я наконец-то почувствовал, что эти ветки имеют отношение к стихам.
- А желуди?
- Желуди? Здесь игра слов. Пасания по другому называется «сии», если расшифровать, то «си» созвучно слову «си», четыре, а «и» - созвучно слову «положение, ранг», добавляем «ми» - «плод», что созвучно слову «я», и получаем фразу: «Я – четвертого ранга».
- Удивительно…
- Ну, если это все понять, то тогда само собой начинаешь думать, что и померанец имеет отношение к стихам. А если вспоминать стихотворения про померанцы, то первое, что приходит в голову, это:
Когда я вдыхаю аромат померанцев,
ожидающих мая,-
чудится прежней подруги
рукавов этот запах...
Сэймей звучно продекламировал строчки.
- Вот, и я позволил себе процитировать эти строки в последней части того стихотворения, которое сочинил сам. Хотя, скорее всего, можно было использовать любое стихотворение про померанцы.
- Ничего себе…
- И господин Какиномото-но Хитомаро, и господин Ямабэ-но Акахито оба были поэтами, поэтому я использовал в своем стихотворении слово «поэт».
- Ну, а каков же смысл твоего стихотворения?
- Как бы сказать… - прошептал Сэймей, и начал рассказывать.
- Слово «поэт» обычно обозначает одного человека, но иногда его можно применить для обозначения всех поэтов в целом, так что получается следующий смысл: «Я – один поэт, но обладающий характером двух человек». То есть, в начале песни женщина сообщает сведения о себе. А затем идет рассказ о своем социальном статусе: «Я был четвертого ранга». Скорее всего, здесь речь идет о ранге мужчины. Ну, а затем, снова женщина, с помощью аромата померанцев рассказывает то, что у нее на сердце. Она говорит: «Скучаю по прошлому».
- Что же это, Сэймей! Ты, просто глядя на все те ветки да желуди, понял и разобрал такие сложные вещи? – голос у Хиромасы был даже не горестный, а скорее это был голос абсолютно отчаявшегося человека.
- Но и первое, и второе, все, понимаешь, Хиромаса, все это благодаря тому, что ты назвал мне очень важное, ключевое слово – стихи. Если бы не ты, я бы, наверное, никогда не разобрался, что значат эти ветки и плоды.
- Слушай, Сэймей, а ты всегда, когда что-нибудь видишь, такие запутанные вещи думаешь?
- Вовсе не запутанные.
- И не устаешь?
- Устаю, конечно. – рассмеявшись, кивнул Сэймей. – Хиромаса, а пойдем завтра!
- Пойдем? Куда?
- В Итиварано, в дом этой женщины.
- Зачем?
- Пойдем, и как следует порасспросим эту женщину.
- О чем?
- Ну, как же! Обо всем! О том, зачем она каждый день приносила ветки и плоды в этот храм? О том, как ее зовут. О том, почему два духа вот так живут в одном существе.
- О!
- Ведь об этом обо всем я до сих пор ничего не знаю!
- Уф, ну, теперь я спокоен! Бывают, значит, вещи, которых ты не знаешь!
Сэймей обратился к монаху Нёсую:
- Вы покажете нам завтра дорогу?

5

- Вот там! – Несуй остановился и показал пальцем вперед. Из уст подошедшего к нему Хиромасы вырвался невольный возглас. Впереди стояло два прекрасных, огромных дерева – огромные сакуры. Оба дерева были в полном цвету. Казалось, что ветви сгибаются под тяжестью розовой массы распустившихся цветов. Ветра не было, но розовые лепестки без конца осыпались с ветвей. В прозрачном воздухе только одно место под самыми деревьями было словно бы заледеневшим от напряжения. Маленькая хижина между двух стволов.
Когда трое мужчин стали медленно приближаться к этому месту, им навстречу из хижины вышла одинокая старуха. Подол ее прекрасного парчового каракоромо волочился за ней по земле.
Мужчины остановились. Старуха тоже. Сэймей прошел на два шага вперед и встал прямо перед ней. Словно бы принимая визитера, старуха уселась прямо на земле в церемонную позу. Она была даже накрашена: щеки выбелены, а на губы нанесен кармин.
И вот, под сакурой, друг на против друга, оказались двое: старуха и Сэймей.
- Это Вы изволите быть досточтимый Абэ-но Сэймей? – тихим голосом спросила старуха.
- А тебя, как тебя зовут?
- Сто лет назад, в «Собрании старых и новых песен Японии» - Кокинвакасю, был такой стих:
Вот и краски цветов
поблекли, пока в этом мире
я беспечно жила,
созерцая дожди затяжные
и не чая скорую старость...
Так вот, этот стих написала - я.
- Но если это так, то, значит, вы – та самая…
- Я – то, во что превратилась, прожив сто лет, девица по имени Оно-но Комати. Вот кто я.
- Почему же Вы, госпожа Комати, здесь? В таком месте?
- Здесь, под двумя сакурами, умерла Комати, когда ей исполнилось сто лет.
- По какой же причине душа госпожи Комати скитается в этом мире?
- Просто я до сих пор не могу найти покоя.
- А почему Вы не находите покоя?
- Ах, молю, посмейтесь надо мной: о, эти женщины! Воистину, они так привязаны к суете мирской! – старуха Комати медленно поднялась, и поднимаясь, она низким голосом читала стихи:
Будда прошлого давно уже ушел.
Будда будущего в мир не пришел.
Мы родились в мире мечтаний,
Что же можно здесь назвать реальным?
Напевая себе так, она подняла руки и медленно начала кружиться. На ее маленькие руки сверху, кружась, тихо-тихо опускались лепестки сакуры.
Я – вода, что уносит траву.
Я – плывущая в воде трава.
Песня моя грустна.
«Мое тело – это все равно что трава, которая плывет по воде. Ах, давным-давно мои волосы были прекрасны, и блестели как крыло речной стрекозы. И мой голос был подобен трелям соловья…»
Как ковыль, впитавший росу,
Я клонюсь, рассыпая жалобы.
А была я куда прекрасней цветов!
«Ах, в прежние времена была я крайне горда, была я гораздо красивее собой, чем сейчас, и я разбивала сердца мужчинам…»
Чем дольше танцевала старуха Комати, тем меньше морщин становилось на ее лице, оно превращалось в лицо красивой девушки. Выпрямилась спина. Выпрямились ноги. А сверху ее силуэт осыпали лепестки сакуры.
«Безупречной крови аристократам отдавала я свое тело, писала любовные песни, вела веселую жизнь, и все это было – одно лишь мгновенье!»
Движения Комати остановились.
- Ах, облака на небе всегда меняют форму, и сердца людей тоже – как крылья бабочки, плывущие по ветру, каждую секунду, каждое мгновение меняют свой цвет! Но почему же, почему нельзя остановить красоту? Как год за годом копились мои лета, так миг за мигом уходила моя красота, а когда начала уходить красота, от меня стали уходить и мужчины. Ах, есть ли что-нибудь печальнее для женщины, чем оказаться одной, когда нет никого, кто бы ее соблазнил? – Лицо Комати постепенно снова стало лицом старухи. И на ее лицо, и на ее седые волосы без остановки падали, кружась, лепестки сакуры.
- А если ты будешь жить долго, то однажды даже дворовые девки станут звать тебя «грязной старухой», всем будет виден твой стыд, все будут смеяться: «А, это та самая Комати!» День за днем, месяц за месяцем ты будешь стареть, доживешь до ста лет и умрешь здесь, на этом месте. Вот кто я!
Мужчины молчали.
- Сейчас, хотя бы разочек, сейчас, еще разочек, о, как мне хочется, чтобы люди мной восхитились: «Красивая!», сказали: «Конечно, ведь это же Комати!» Как бы я хотела снова отдать свое тело в объятия мужчины – пусть это будет даже всего лишь сон на одну только ночь! Эти мысли не дают мне упокоиться.
Когда Комати договорила эти слова, ее голова резко запрокинулась к небу, изменилась поза и жесты.
- Ха-ха-ха! – рассмеялся мужской голос. – О! О! О! Комати! Комати! Комати! Любимая моя! Комати! Что ты такое говоришь? Что же ты так шутишь? Ведь я, я же есть у тебя! Я тебя соблазню! Я буду целовать твою ссохшуюся грудь!
Комати резко мотала головой из стороны в сторону. Раз! Раз! Седые космы метались вправо, влево, хлопая Комати по щекам.
- Я! Я тебя соблазню! Сто, нет, тысячу лет, нет, десять тысяч лет, даже после смерти, даже переродившись вновь, и после этого тоже я, я назову красивым твое морщинистое лицо! Я поцелую твой рот, в котором торчат всего три желтых зуба! Не отпущу тебя! Не отпущу!
Редкие зубы Комати, из уст которой шел мужской голос, клацнули и сжались.
- Кто ты? – спросил Сэймей, и Комати по прежнему мужским голосом ответила:
- Ты не знаешь меня? Я – тот несчастный, что ходил к покоям этой Комати девяносто девять ночей подряд, каждую ночь, и умер от горячки в сотую ночь – «момоя». Я звался генерал-майор Фукакуса.
- Девяносто девять ночей?
- Ты не знаешь об этом?
- Как сказать…
- Я влюбился в эту Комати! Послал ей письмо! Много, много писем посылал я ей, но ни разу не получил ответа! Было много мужчин, влюбленных в Комати, но не было никого, кто любил бы ее сильнее меня! Меня, Фукакуса, генерал-майора четвертого ранга.
Сэймей слушал молча.
- Нет, всего один раз! Ответ, который мне дала она забавы ради! Ответ – «момо-каёи». Сто ночей, каждую ночь, что бы ни случилось, следует приходить к ее дому. И когда наступит сотая ночь, мои чувства тронут ее – вот что такое «момо-каёи»! Я - тот болван, что ходил девяносто девять ночей к ее дому, но не смог прийти в сотую ночь, умерев. Вот кто я! От этого горя, от этой обиды я не нахожу покоя после смерти, я следую всюду за этой Комати…
- Из-за того, что этот мужчина следует за мной, нет нигде на земле мне покоя!
- О! Я буду твоим псом, обуреваемым грешными инстинктами, я буду как пес ходить за тобой, и клянусь, что не брошу тебя, даже если будешь бить палкой!
- Какой ты подлый!
Комати начала медленно кружиться, а из ее рта вылетали, смешиваясь и перебивая друг друга, мужской и женский голоса.
Да, я стану одержимым тобой псом,
Не уйду, хоть бей меня палкой!
Ах, как же страшен твой вид!
Ни в глазах, ни в облике старухи Комати не было уже ничего здравого. Она танцевала, все больше сходя с ума. Легонько подрагивала гигантская сакура, и с ее веток опадали, кружась, лепестки. В дожде из лепестков танцевала Комати.
- Сэймей… - позвал Хиромаса, но Сэймей не ответил.
- Это я убил тебя, преследуя тебя! Разве я, твой убийца, отпущу тебя после смерти?
- Ты лжешь!
- Какая ложь?
- Ты обещал! Ты обещал, если я стану носить плоды и ветки в тот храм, и если появится человек, который разгадает их смысл, то отпустишь меня!
- Я!
- Почему ты меня не отпускаешь?
- Разве могу я тебя отпустить? Это было так, в насмешку над тем монахом! Кто же тебя, низкую женщину, отпустит? Я буду любить тебя вечно. Тысячу лет! Десять тысяч лет! До конца времен, до того момента, когда закончится вечность! Комати! Пусть изменится небо над нами, пусть изменится твое лицо, исчезнет твоя красота, но моя любовь к тебе, она одна – неизменна! Ах, моя бесконечно любимая! Ах, ты, низкая женщина!
- Лгун!
- Ах-ха-ха-ха!
- Врун!
- Ха-ха-ха! Как мне весело, Комати!
Из глаз старухи текли слезы. Чьи это были слезы – не понять. Ветви сакуры скрипели над головой. Объятая вьюгой лепестков, танцевала Комати. Танцевала, а по лицу текли слезы. Изо лба Комати, прорывая кожу с чавкающим звуком, вырастали витые рога.
- Ха-ха-ха-ха-ха!
- Ах-ха-ха-ха-ха-ха! – два голоса смеялись среди розовой вьюги. Протяжно скрипела сакура.
- Сэймей! – Закричал Хиромаса. Из его глаз тоже текли слезы. – Что же ты? Почему ты ничего не делаешь?
Сэймей молчал. В пурге из розовых лепестков танцевал демон, смеясь как сумасшедший.
- Сэймей! – Хиромаса кричал как от боли. – Что же ты? Ведь ты же, ну ты же можешь хоть что-нибудь сделать!
Но Сэймей лишь покачал головой, не отрывая глаз от танцующего демона.
- Я ничего не могу.
- Не можешь?!
- Не могу помочь. – сказал Сэймей. – И не только я. Никто не сможет помочь им.
- Почему?
- Не возможно помочь, Хиромаса… - казалось, голос Сэймея был полон глубокой нежности.
- Сэймей, я …
- Извини, Хиромаса. Есть вещи, которые я не могу. – Сэймей сказал так, словно бы сомкнутыми зубами пытался удержать рвущееся из него наружу синее пламя.
За густым розовым снегопадом из лепестков уже ничего не возможно было разглядеть, только было ощущение, что демон все еще танцует:
Вот так, вот так, душу целиком отдам,
Вот так, вот так, душу я отдам, отдам
За то, чтобы ты ответила на мою любовь!

Ах, любимый человек, ах, любимый мой,
Ах, любимый человек, ах, любимый мой.

Примечания:
Каригину – повседневный мужской костюм, состоящий из просторных шаровар и верхней куртки свободного покроя с широкими рукавами. Часто – светлых цветов. В фильме «Онмёдзи» Сэймей ходит в белом каригину.
Сяку – старая японская мера длинны, примерно 30,3 см.
Сутра «Хання» - сокращенное название сутры "Макахання харамитта сингё" - "Сутры о главном в совершенном овладении великой истинной мудростью".
Каракоромо – многослойное платье с длинным шлейфом, парадное одеяние придворных дам эпохи Хэйан.

Сайт управляется системой uCoz